Старый Замок

У тебя темные, грязные и – черт, Северус, по-настоящему отвратительные – волосы. Но я люблю их. У тебя сухая, бледная кожа, похожая на кусок выцветшего пергамента. Но я люблю ее. У тебя черные-черные глаза, холодные, как зима на крайнем севере, и такие живые, что рехнуться можно. Убийственное сочетание. Но я люблю их. У тебя душа… иногда я сомневаюсь, есть ли она вообще. Впрочем, какая разница? Я же все равно ее люблю.
Я люблю тебя всего. До жути, до дрожи, до острых иголочек в подошвах ног.
Но я никогда – ты слышишь, Северус? Нет? И хвала Мерлину! – никогда не скажу тебе этого. И вовсе не потому, что в ответ ты, скорее всего, окинешь меня особо выразительным взглядом и отнюдь не участливо поинтересуешься, не сварить ли мне зелья, чтобы я перестал молоть чушь. В этом мало приятного, однако пережить можно.
Но есть крошечный шанс, что твои глаза чуть-чуть потеплеют, и ты положишь мне на плече тонкую, сильную руку, и скажешь, что всегда подозревал о моем сумасшествии, и яд в твоем голосе будет только данью привычке… И тогда я какое-то время буду почти счастлив. «Почти» – потому что полностью счастливым я быть уже не умею.
Так получилось.
А потом моя любовь перегорит. Это нормально, можно даже сказать, закономерно. Так было с Чжоу, так было с Джинни, так будет и с тобой, Северус. Рано или поздно.
И все бы ничего, да только мне эта любовь позарез необходима.

Пару лет назад мне рассказали пророчество. Тогда я впервые удивительно ясно ощутил, как меня что-то отделяет от остальных людей. А может быть, всегда отделяло. Потом это ощущение перестало быть таким острым и я вздохнул с облегчением: оно мне здорово не нравилось. Но родные, близкие люди, без которых я не представлял свою жизнь, один за другим исчезали из нее. Когда погиб Седрик, я понял, что о покое я могу только мечтать. Когда погиб Сириус, я понял, что счастливая семья мне не светит. Когда погиб Дамблдор, я понял, что могу полагаться только на себя.
А мои друзья куда-то уходили от меня, оставляя такой холод и одиночество, что хотелось прошибить головой столько стенок, сколько понадобиться, лишь бы это прекратилось. Ведь я помнил – помнил! – что раньше все было по-другому. И сходил с ума от невозможности сделать – хоть что-то.
Впрочем, сейчас мне кажется, что на самом деле это я уходил от них… Не знаю. Знаю только, что так паршиво я себя еще не чувствовал.
Пытаясь отыскать хоть какую-то информацию о местонахождении хоркруксов в доме Дамблдора, я нашел его завещание. Похоже, оно было настроено на меня. Там черным по белому было написано, что директор сам попросил тебя убить его. Еще там было написано, что ты знаешь, где хоркруксы и что их охраняет. Сначала я ни в какую не хотел в это верить и пытался убедить себя, что завещание подделано (тобой, кем же еще). Но когда я нашел воспоминания Дамблдора, пришлось смириться – такое не подделаешь.
И мы с тобой начали вместе уничтожать хоркруксы. Я выносил твое общество еще слабее, чем в школе – ты помнишь, Северус? Ох, как ты меня раздражал! И я все никак не мог понять, почему. В конце концов, к твоей милой манере общения можно было и привыкнуть уже. Но я продолжал заводиться с пол-оборота.
А потом до меня дошло. Ты был живым напоминанием о том, как красиво меня одурачили. А мне, знаешь ли, очень не нравится признавать свои ошибки. Как только я осознал это, мне стало гораздо проще игнорировать твои колкости. Я на радостях и не сразу заметил, что со мной творится что-то не то.
Твое общество начало доставлять мне какое-то странное, жгучее удовольствие. А еще мне хотелось, чтобы тебе было хорошо. Очень.
Это не было влюбленностью. Когда человек влюблен, он идеализирует предмет своей страсти до не могу. А мне бы и в голову не пришло идеализировать тебя – я прекрасно видел, что ты мрачный человек с отталкивающей внешностью, нелегким характером и очень темным прошлым. И все же я люблю тебя. Пожалуй, именно так это и называется. Говорят, любят не за, а вопреки – чушь, по-моему. Любят всегда за. В моем случае – за невозможность любви.
Когда я вытащил на свет божий это чувство и назвал его по имени, мне хотелось убежать от себя, куда глаза глядят. Сейчас я уже перестал так дергаться, однако до конца свою странную привязанность так и не принял. И вряд ли когда-нибудь приму. Но так даже лучше – чем больше я в себе что-то отрицаю, тем прочнее оно в меня въедается.

Я бы сошел с ума, если бы не эта горько-сладкая нежность. Она оказалась хорошим обезболивающим. Настолько хорошим, что жизнь стала казаться мне вполне сносной штукой. Теперь я больше не одинок. Я просто один.
Так получилось.
Я должен убить Волдеморта. Понятия не имею, почему именно я. Да и какая разница, по большому счету? Должен, значит убью. А до тех пор я не имею права сходить с ума.
И когда становится совсем хреново, я закрываю глаза и представляю, как твои руки до синяков сжимают мои плечи, и ты целуешь меня так же исступленно, как и я тебя, и мы вдавливаемся друг в друга почти до боли. И я рассказываю тебе, как я устал балансировать на грани… как я хочу отдохнуть – хоть немного…
Я знаю, Северус, что моя странная любовь для того и создана, чтобы бросить ее тебе под ноги и сжечь дотла без раздумий и без сожалений. Я знаю. Но позволить себе такую роскошь не могу.
Так получилось.
Ты никогда не услышишь моих извинений хотя бы потому, что не знаешь даже, за что мне извиняться. И все же…
Прости.
Прости, Северус.

КОНЕЦ