Старый Замок

Пока он раскладывал на скамейке свои шмотки, у меня было время разглядеть. Сухие, длинные, обвитые венами, мускулы на руках. Волосы светлые, с серебристым отливом, на затылке сбриты под «ноль». Маленькие, прижатые к голове, ушки, по-девичьи аккуратные, нежные.
Он сдернул полотенце со стула.
-Ты мне не нравишься.
Я посмотрел на него из-под ресниц. Отвечать не хотелось.
-Ну и что?
-Ничего.

Я растянулся на низенькой скамье вдоль стены, у меня болел пресс, болели ноги, болело все тело: привычная, чуть ли не родная, боль. Нос перестал дышать после того, как он сбил мне едва-едва сросшуюся перегородку. Теперь воздух с пыхтением вылезал из правой ноздри, левая же забыла о моем существовании.

Я прижал руку к разбитой губе.

-Сукин сын, - он встал надо мной, навис всем своим длинным красивым телом.
Мне хотелось, чтобы он повторял это раз за разом, пока пружинки злости в моем мозгу не завяжутся в тугие, приятные на ощупь, узлы.
-Сукин сын, я ебал твою мамашу.
-…
-Встань, ты, вонючка!

Я послушно встал, позволил ему сбросить мои вещи на пол.
Позволил ему швырнуть мои перчатки в угол. Я отошел за ними и поднял.
Когда я оглянулся, он сидел на полу, сцепив перед собой руки, опустив плечи, голову: мне виден был лишь ежик коротких, отливающих светлым, волос. Его бинты наполовину размотались, и пальцы утонули в грязно-белом месиве крепа.
Я стоял, стараясь не дышать.
Он плакал.

Плакал беззвучно, со странными задушенными вдохами.
Я подошел к нему и прикоснулся к его затылку. Мои пальцы плохо слушались, я просто неловко провел ими, ощущая теплую колючую поросль.
-Не надо, - сказал я.

Он молча смотрел в пол. Я не видел его слез, не видел его лица вообще. Я погладил его еще раз, а затем стал собирать свои вещи.
У двери я обернулся. Он не изменил позы, так и остался сидеть на полу.

Я не думал тогда, что увижу его вновь.

***
Кто-то в баре стал выкрикивать его имя, точнее, его прозвище на ринге, но я смутно помнил, что это он и есть. Они все подхватили и стали орать, а я попытался пробиться к большому плазменному экрану над стойкой.
С экрана тоже орали: тысячи голосов, мне понадобилось время, чтобы понять, о чем они орут. Это был крик торжества. Он выиграл.
Какой-то мужик в красной майке чокнулся со мной своим стаканом и, повернувшись к экрану, снова стал выкрикивать его имя. Я посмотрел на людей, что были вокруг: их лица исказил неистовый, злобный восторг.
Когда я поднял глаза к экрану, то увидел его: лицо было в рассечениях, кровь запеклась на виске, брови и скуле, но выглядел он вполне довольным. Он обнял своего противника, словно брата, и на крупном плане видны были золотистые капли пота на его шее. Затем кто-то снова чокнулся со мной стаканом, и парни из угла затянули залихватскую песню.

Это была одна из его знаменитых побед. Побед, в которых никто уже не сомневался. Из плачущего в раздевалке мальчишки он превратился в настоящего питбуля, в бойцового пса.

Иногда я читал его интервью в газетах: он по-прежнему был поразительно косноязычен, ему плохо давались ответы даже на самые простые вопросы. Вызывая противников, он осыпал их бранью в своем неподражаемом стиле, и, даже если допустить, что газеты вырезали процентов семьдесят его выражений, получалось все равно весьма забористо. Я читал эти фразы со смесью брезгливости и радости.
Не знаю, отчего, но мне нравилось знать, что он остался таким же, как был.
Затем я прочитал, как его арестовали: избиение гражданской жены, так там было написано. Затем как-то внезапно выяснилось, что никакой жены у него не было, и дело быстро замяли. Кто-то в баре сказал, что с него просто стрясли кругленькую сумму.

Я не следил за его судьбой специально, но так уж выходило, что мне попадались эти заметки, или же я смотрел трансляции его боев – достаточно часто, чтобы знать, как движется его карьера.
И каждый раз я видел его победителем.

***
Затем мне приснился этот сон. Я шел по улочке своего детства, и вдруг услышал жалобный, пронзительный скулеж. Я пошел на эти звуки и увидел коробку, обычную большую коробку из-под упаковок стирального порошка, в каких моя бабушка, бывало, хранила наши кроссовки и ботинки. Я подошел к этой коробке и склонился над ней. Писк доносился оттуда: жалобный, чуть ли не стонущий. Мне следовало бы открыть крышку, и посмотреть, кто плачет.
Однако я стоял и не решался даже пошевелиться. Мной вдруг овладел липкий, тянущий страх: я не думал, что за существо может там быть, я просто был напуган, напуган до того, что покрылся холодным потом. Мои ладони дрожали. Я стоял над коробкой и слушал эти звуки: тонкий, на одной ноте, плач.
А потом я развернулся и побежал прочь. Я бежал, и бежал, и бежал, по незнакомым улицам, мимо домов и витрин, и мое сердце стучало так, что готово было разорвать грудную клетку.

И я проснулся. Мои простыни были влажными от пота. Я поднялся и пошел на кухню, чтобы налить себе воды.
Вечером, заехав к бабушке, я поддался на её уговоры остаться выпить чаю, и, сам не знаю, зачем, рассказал ей свой сон. Она долго смотрела на меня. Её выцветшие глаза слегка слезились, и я сказал, нервничая:
-Ба, ну и что? К чему такое снится?
-Кто-то умрет, - сказал она тихо.
Я выдавил из себя смешок. Я не хотел слушать эти разговоры. Бабушки всегда говорят о смерти, это нормально, но я не хотел. Она посмотрела в окно, и губы её задрожали,
-Такое снится, перед тем, как человек умрет.
-Кто-то, кого я не знаю? Ведь коробка-то была закрытая.
-Кто-то, о ком ты не помнишь.

Он вызвал на бой этого великана.
В сравнении с ним он смотрелся очень хрупким, тонким, его белая кожа из-за контраста с черной кожей противника казалась мертвенно-бледной. Я сидел в баре, когда услышал, как комментатор рассказывает о нем: в голосе слышалось жадное любопытство, предвкушение чего-то гадкого.
-Это будет настоящая мясорубка для… (он назвал имя). Если он не применит свои знаменитые обманки, то…

Я увидел, как люди в баре вокруг меня теряют свои очертания. Это длилось всего секунду или две.
Затем толпа на экране закричала, а я сорвался с места и побежал.
Я расталкивал людей, который набились в бар пятничным вечером, я выскочил на улицу и стал ловить такси, но они все ехали и ехали мимо меня.
Я поймал какой-то раздолбанный драндулет, и, сбиваясь, стал объяснять, куда мне нужно ехать: сказать по правде, я и сам точно не знал.
Мы ехали довольно долго.
Наконец, у залитого неоном крыльца, я выскочил из такси, и, кинув водителю смятые купюры, побежал внутрь здания.
В холле стояла тишина. Кто-то схватил меня за рукав, я начал вырываться, затем, кое-как объяснив охранникам, кто я такой (мне пришлось соврать, и я очень смутно помню, что именно я им врал…), я опять побежал: с непривычки у меня кололо в боку, сильно отдавалось в ногу. Я пробежал до коридорчика с раздевалками, затем свернул наугад, и вдруг меня оглушил шум, похожий на шум шторма. Это ревела толпа. Я нырнул под какую-то арку, почти вломился в дверь, и оказался в зале: я стоял у бокового выхода, совсем недалеко от ринга. Толпа ревела, но как-то странно, разбитым, неясным криком. Какие-то люди двигались на ринге, их было много, и в этом было что-то неправильное… а затем я увидел его.

Его несли на носилках, подняв высоко, словно отдавая последние почести. Он был жив, я увидел, как носилки опускают, мелькнула капельница, прозрачный мешочек с жидкостью, белые халаты, зеленая форма, чьи-то серьезные лица…

На ринге вдруг заиграла музыка, и какие-то девицы в купальниках стали танцевать и прыгать: я уже плохо соображал, что происходит. Я стал пробиваться к нему, точнее, туда, куда они его понесли: расталкивал людей, и вслед мне неслись ругательства.

Я не успел: выбежал в коридор и увидел, как они перекладывают его на передвижную тележку. Они двигались споро и слаженно, но в голосах и лицах я прочитал растерянность. Я побежал следом за ними.

Я не помню, что говорил доктору, когда догнал их: более того, я не помню, что сказал мне доктор. Вроде бы он сказал, «кома». И еще какие-то слова, смысл которых до меня так и не дошел.
И уже не дойдет.
Затем я показывал кому-то свои документы и опять что-то врал.
Затем я обнаружил себя, склонившимся к нему.

Его лицо было даже не бледным – оно было темно-серого цвета. Из носа и изо рта торчали какие-то полупрозрачные трубки. Рот был растянут этой трубкой набок, и это, вместе с распухшей губой, уродовало его, делало почти неузнаваемым.
Я позвал его по имени. Кто-то толкнул меня. Я опять позвал его. Его лицо не пошевелилось.
Я повторял его имя, еще и еще. Помню, как за моей спиной истошно завопила какая-то женщина. Помню мелькнувшее где-то сбоку перекошенное, ярко размалеванное, личико.

Я называл и называл его имя.
Врач стал что-то говорить, затем меня отпихнули и повезли тележку к машине. Я бежал следом. Я увидел его руку, все еще в бинтах, и схватил её, она была холодная, кончики пальцев посинели. Я схватил эту руку и держал, пока они не стали отдирать меня, пытались не пустить в машину, и я снова что-то говорил, а женщина позади меня плакала навзрыд.

***
Сейчас восемь тридцать утра.
Я все еще сижу рядом с ним, он окружен этими странными трубочками, утыкан иглами шприцев, и все еще не слышит, как я зову его.
Но я продолжаю.

Я говорю ему:
-Очнись, сукин сын…
-Очнись, гребаный недоносок…
-Очнись, ты, идиот…
-Я ебал твою мать, слышишь?

Я проклинаю его, называю пидором и ублюдком, я говорю ему, что он чуть не просрал бой, что он обязан выбраться и закончить начатое… Ты боец, говорю я, ты лучший боец, какого же хера ты трусишь.

Я думаю, что буду повторять это, пока он не откроет глаза и не попытается меня ударить.

_________________